ლეონიდ გუბანოვის აკვარელი, პეგასი,
1970-ანი წწ.
ა
ამ რუსმა რუსეთზე დაწერა ისე როგორც ვერ დაწერდნენ ვერც ერთი პაიპსი და ბჟეზინსკი.
| Вся в царапинах и ссадинах, Присвистах и бубенцах, Моя родина, ты - гадина И стоишь на подлецах. Л.Губанов 1960-ან წლებში ის პირველი პოეტის წოდებისთვის ედავებოდა იოსიფ ბროდსკის. მაგრამ ბროდსკიმ მოახერხა თავის შველა,გაქცევა, ნობელის პრემიის მიღება. გუბანოვს კი ათრევდნენ კგბში და საგიჟეთებში, უკეთებდნენ ისეთ წამალს რომელსაც ის სულ უნდა გაეგიჟებინა, ტეხავდნენ მაგრამ ვერ გატეხეს. მაგრამ ამან იმოქმედა მისი ნიჭზე და ჯანმრთელობაზე. ის რა თქმა უნდა მოკლეს. ირიბად. ისე როგორც კლავდნენ ნიკიტა ხრუშჩოვის საბჭოთა ლიბერალები. ლეონიდ გიორგის ძე გუბანოვი-რუსი პოეტი, 1965 წელს ლიტერატურული წრე სმოგის დამაარსებელი. აბრევიატურა სმოგი რუსულიდან იშიფრებ როგორც "გენიოსთა ყველაზე ახალგაზრდა საზოგადოება". ამ წრის დევიზი იყო "სითამამე,აზრი,ხატი, სიღრმე". გუბანოვმა და მისმა წრემ 1965 წლის 514 აპრილს ჩაატარეს დემონსტრაცია "მემარცხენე ხელოვნების" დასაცავად. 1965 წლის 5 დეკემბერს მან მონაწილეობა მიიღო პუშკინის მოედანზე გამართულ მიტინგში. ამას საბჭოთა ხელისუფლებამ ვეღარ გაუძლო. მან ჩათვალა რომ საბჭოთა კავშირის მოქალაქეს არა აქვს მემარცხენე ხელოვნების დაცვის უფლება და ისეთი რამე ქნა რომ გუბანოვის წრე დაიშალა. თვითონ გუბანოვი კი ჩააგდეს საგიჟეთში 1970-ან წლებში გუბანოვი მუშაობდა მეეზოვედ,მტვირთავად,მუშად არქეოლოგიურ ექსპედიციაში,ფოტოლაბორანტად, მეხანძრედ,მხატვრად,გამფორმებლად. დარაჯად. ის ფაქტიურად არ ქვეყნებოდა ოფიციალურ გამოცემებში. მის ცხოვრებაში გამოქვეყნებული მისი ლექსები გამოდიოდა თვითგამოცემია პუბლიკაციებში. თვითგქმოცემის პუბლიკაციათა უმრავლესობა მოდის 1960-ანი წლების მეორე ნახევარზე. 37 წლოს ლეონიდ გუბანოვი გარდაიცვალა 1983 წლის 8 სექტემბერს. დაკრალულია მოსკოვში ხოვანსკის სასაფლაოზე. "გუბანოვის ფენომენის" მასშტაბები დღემდე დაუფასებელია. გუბანოვმა თვითონ იწინასწარმეტყველა თავისი სიკვდილი. მისი თხზულებები გამოვიდა რუსულად. რუსეთში ის ისევ ახსოვთ და ტარდება მისი ხსოვნის სახამოებიც. ლეონიდ გუბანოვს უნდოდა მხატვრადაც გახდომა. ის ამბობდა რომ არის გენიალური პოეტი და კარგი მხატვარი. ლექსების წერით თავს ვერ ირჩენდი და სურათები კი იყიდებოდა და ამიტომ უნდოდა მას მხატვრობა. ის იცნობდა სახელგანთქმულ კოლექციონერ და მეცენატ კოსტაკის და კოსტაკი ზოგჯერ ანგარიშს უწევდა მის რჩევას. ის ხატავდა ფლომასტერით,ფანქრით,აკვარელით,ზეთით...
 ლეონიდ გუბანოვის ჩიტები,უთარიღო  ლეონიდ გუბანოვის უსახელო,1976  ავტოპორტრეტი Леонид Георгиевич Губанов – русский поэт, создатель литературного кружка СМОГ (1965г.) – «Аббревиатура СМОГ расшифровывалась обычно как «Самое Молодое Общество Гениев», лозунгом которого был: «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а творческий девиз — «Сжатый Миг Отражённый Гиперболой». По свидетельству Юрия Кублановского первоначально СМОГ был аббревиатурой от слов «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а остальные значения появились позже.» (Википедия); распалось это объединение под давлением властей в 1966 году. По предложению Губанова СМОГ 14 апреля 1965 провёл демонстрацию в защиту «левого искусства», а 5 декабря 1965 принял участие в «митинге гласности» на Пушкинской площади. Естественно, все эти действия вызвали резкое неприятие властей, и под их давлением СМОГ в 1966 году распался. А сам Губанов был помещён в психиатрическую больницу, - типичная ситуация для многих советских диссидентов… В 70-е годы Губанов работает дворником, грузчиком, рабочим в археологической экспедиции, фотолаборантом, пожарным, художником-оформителем, сторожем… В официальных изданиях Леонид Губанов практически не публиковался, - те стихи, что были напечатаны при жизни, выходили в самиздате. Большая часть самиздатовских публикаций приходится на 2-ую половину 1960-х. Умер в возрасте 37 лет 8 сентября 1983 года. Похоронен в Москве на Хованском кладбище. На мой взгляд, масштабы «феномена Губанова» на данный момент в полной мере не осмыслены. 60-е Губанов был, пожалуй, главным соперником Иосифа Бродского в соискании титула первого поэта. И если Бродскому удалось уехать, спастись, стать нобелевским лауреатом, то Губанова затаскали по КГБ и психушкам, закололи психотропными веществами, ломали, но не сломали. Но эта травля, к сожалению, не могла не сказаться на его безудержном и безграничном таланте и здоровье. Его, конечно, убили. Косвенно, как умели в советской стране при оттепельных режимах.  «Под восторженной землей пусть горит мое окошко!»Леонид Губанов – утаенный гений эпохи
И все же вечера, посвященные поэзии Губанова, по-прежнему собирают в Москве удивительно большое число слушателей. Очередной такой вечер состоялся в день рождения Леонида Губанова, 20 июля, в литературном салоне «Булгаковский дом». Идея проведения вечера принадлежала певице Елене Фроловой, актрисе Театра музыки и поэзии Елены Камбуровой. А сам вечер был подготовлен при активном участии вдовы поэта Ирины Губановой, которая уже много лет не просто хранит, но – возвращает память о Губанове читателям. Благодаря ее усилиям вышли две книги поэта, проводятся вечера его поэзии.
Литературная осень на Никитском бульваре
Выступали на вечере друзья и коллеги Губанова по «СМОГу» – Аркадий Пахомов, Владимир Сергиенко. Тепло говорили о Губанове Константин Кедров, Слава Лён и другие. Казалось бы, стихи Губанова невозможно положить на музыку. Их и с листа-то читать порой непросто. Но песни на стихи Губанова начал писать еще в 60-х его друг Владимир Бережков, а продолжили уже в наше время. Елены Фроловой на вечере, к сожалению, не было, хотя в качестве коды вечера прозвучала именно ее песня на стихи Леонида Губанова, а вживую пели Владимир Бережков, Александр Деревягин и Виктор Попов. И многочисленная публика просила их петь еще и еще. «Отыграли злые зимы, крышка, мат!/ Наступай, невыразимый, шалый март!/ За душою ни наследства, ни кола./ Я, как Новгород, – в одних колоколах…/ Марта, девочка затопленной Руси,/ Не бросай меня, открой меня, спаси!/ Я – как Новгород – крестами теребя,/ буду зовом, буду звоном для тебя…» Леонид Губанов скончался в хрестоматийном для поэта возрасте – 37 лет. Он много писал и в юности, и в зрелом возрасте (в зрелом – для отмеренного ему срока жизни). И если ранние стихи знали и помнили многие его друзья, то «позднего» Губанова многие из них открыли для себя только с выходом книги «Я сослан к Музе на галеры…». Об этом говорил на вечере Владимир Сергиенко. Он отметил, что поздние стихи Губанова оказались для него настоящим открытием, в частности, тем, что они ничуть не хуже ранних. Некоторые теперь даже яростно спорят: какой Губанов гениальнее – ранний или поздний? Зато само слово «гениальный» никакой из сторон не оспаривается. Стоит ли рассуждать о том, что мог бы написать Губанов (читай – Пушкин, Лермонтов, Гумилев, Маяковский, Есенин и т.д.), если бы прожил дольше? Каждому отмерен свой срок. Не стоит плакать над мертвыми, ибо они прошли свой путь. Читайте – «В начале было Слово…» или хотя бы вот это: «Здравствуй, осень – нотный гроб,/ Желтый дом моей печали,/ Умер я – иди свечами,/ Здравствуй, осень – новый грот…/ Умер я, сентябрь мой,/ Ты возьми меня в обложку,/ Под восторженной землей/ Пусть горит мое В 60-е Губанов был, пожалуй, главным соперником Иосифа Бродского в соискании титула первого поэта. И если Бродскому удалось уехать, спастись, стать нобелевским лауреатом, то Губанова затаскали по КГБ и психушкам, закололи психотропными веществами, ломали, но не сломали. Но эта травля, к сожалению, не могла не сказаться на его безудержном и безграничном таланте и здоровье. Его, конечно, убили. Косвенно, как умели в советской стране при оттепельных режимах. Но основным содержанием вечера стали не биографические детали, а, конечно же, стихи. Стихотворения Леонида Губанова потрясающе звучат со сцены. Его неповторимый художественный язык, его поэтическая манера, опираясь на звучные ямбы, строить цепочки богатых, порой сюрреалистических образов, распахивая все фонетические, синтаксические, метафорические глубины русского языка, приводят к тому, что у слушателя настраивается поэтическое зрение и слух. Особенно это качество поэзии Леонида Губанова проявляется в песнях, которых на его стихи написано множество – Петром Старчиком, Виктором Поповым, Александром Щербиной и др. А на этом вечере с песнями на стихи поэта выступили его друг Владимир Бережков и певица Елена Фролова, выпустившая в 2008 году альбом песен на стихи Леонида Губанова «Лестница любви». Подробнее: http://exlibris.ng.ru/fakty/2011-12-29/3_gubanov.html |
 |
Посмотреть на Яндекс.Фотках Леонид Георгиевич Губанов – русский поэт, создатель литературного кружка СМОГ (1965г.) – «Аббревиатура СМОГ расшифровывалась обычно как «Самое Молодое Общество Гениев», лозунгом которого был: «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а творческий девиз — «Сжатый Миг Отражённый Гиперболой». По свидетельству Юрия Кублановского первоначально СМОГ был аббревиатурой от слов «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а остальные значения появились позже.» (Википедия); распалось это объединение под давлением властей в 1966 году. По предложению Губанова СМОГ 14 апреля 1965 провёл демонстрацию в защиту «левого искусства», а 5 декабря 1965 принял участие в «митинге гласности» на Пушкинской площади. Естественно, все эти действия вызвали резкое неприятие властей, и под их давлением СМОГ в 1966 году распался. А сам Губанов был помещён в психиатрическую больницу, - типичная ситуация для многих советских диссидентов… В 70-е годы Губанов работает дворником, грузчиком, рабочим в археологической экспедиции, фотолаборантом, пожарным, художником-оформителем, сторожем… В официальных изданиях Леонид Губанов практически не публиковался, - те стихи, что были напечатаны при жизни, выходили в самиздате. Большая часть самиздатовских публикаций приходится на 2-ую половину 1960-х. Умер в возрасте 37 лет 8 сентября 1983 года. Похоронен в Москве на Хованском кладбище. На мой взгляд, масштабы «феномена Губанова» на данный момент в полной мере не осмыслены.
* * *
Т. Д. В твоих глазах закат последний, Непоправимый и крылатый, – Любви неслыханно-весенней, Где все осенние утраты. Твои изломанные руки, Меня, изломанного, гладят, И нам не избежать разлуки И побираться Христа ради! Я на мосту стою холодном И думаю – куда упасть... Да, мы расстались, мы – свободны, И стали мы несчастны – всласть!.. 4 сентября 1983 * * * Вербую вербную неделю. Быть Храму! Медовым рощам и медведям бить храпом. И уходить от топоров, от пил, где я тоску сырых болот отпил, где я отведал злость и грусть, узнал по тишине холеной, что каждая лягушка — Русь со сбитой, золотой короной! Гравюра Последний галстук растаял на шее Есенина, И апрель погиб в глазах Маяковского. Вот уж сени Ада запахли севером, Вот уж серенады запахли розгами. Я лежу ногами вперед в сентябрь, Там, где пурпур осин языком обжигающим, Где за пьяными ляжками берез следят Не желанные, нет, скорей – желающие. Белые конницы моих сновидений Выпытывают то, что вчера сказал, Последние любовницы, как привидения, Борзыми бегают по моим глазам. Они меня преследуют, догоревшие свечи, Противные, холодные, холеные трупы, Смотрите, вошла Муза, и делать нечего – Обветренной щекою ищу ее губы. Но подхалимка-ночь смазала с карты Все-все-все... светлое-светлое, Приходится зажечь последнего марта Глупые милые детские сновиденья. Обожди, Муза... бархатом, инеем, Я совсем не ждал тебя, моя белая, Ведь когда не пишу, то с распутным именем Я по глупым бабам бегаю... бегаю... Но центральной иконой в душе непослушной Ты не запылишься и не заблудишься... Буду спать на камне как на подушке, Лишь бы ты рядом, зачем волнуешься?! Это, Муза, не морщины, это – волны лба, Набегают на глаза и затем откатываются... Да, я знаю, я – погиб, и моя судьба Целый век у ваших ног в любви раскалывается! Заметки на подкладке пальто Памяти Ильи Габая Прибита Троицкая лавра, прибито лобное местечко, в места не столь, откуда лапа? Откуда грозная уздечка?! В места не столь – столы накрыты, в места не столь – волков награда, в места не столь – опять копыта и гвозди для тебя по блату. И лишь природа не колышется, ее не жмут за тунеядство, салют, березки, как вам дышится? Лишь для того, чтоб не стреляться?! В крестах не стой, песок да цемент, звезда – звездой, мы камни ценим! А там, за затылком беспечного камня, звезда принимает цианистый калий! Строится Кремль, Динь-Бом, строится кем? Деньгой! Строится храм, Бом-Динь, строится храм, бандит. Ах, это брак, пьяными-то руками. Что же – всех благ, всех благ, вам, камень!.. Но пока горны поют честь и хвалу трупам, я не перережу горло и не порву струны. И пока гордый в облаках вестник, буду жить голый, как иероглиф мести. И пока нет палача моей масти, и пока скулят в моем мясе кости, я буду жить и жить, как тот нищий мастер, к которому стихи приходят в гости! И последней сволочи я брошу на карту каких-нибудь десять–двенадцать строчек про долгую жизнь какого-то заката, у которого очень кровавый почерк. Потом повернусь на своих лопатках, напишу эпиграмму другим, могильным, и останусь на всю жизнь непослушно лохматым и ругающимся матом при вашем имени! Меня не интересует мое прошлое, меня не интересует мое будущее, я живу в России, как все хорошее, и счастлив тем, что обламываю удочки. И если месяц не положат в гроб, и если звезды не загонят в тюрьмы, подарю России свой белый лоб – пусть чеканит бури... За болью ли, за драками меня, Россия, женят. Спасибо вам, как раковине, – за желчь, за жемчуг! Игровое Над красною Москвою белые кони звезд. Я крался с тоскою в беглые полдни верст. И пруд начинался запруженный в травах и птичках. И блуд зачинался за пузом лукавых опричников. И пахло телятами, Божьими фресками, жатвой. Кабак удивлял своей прозою – трезвой и сжатой. И пенились бабы, их били молочные слезы, как будто и вправду кормили их грудью березы. Вставайте, Слова, – золотые мои батраки. Застыла трава и безумны молитвы реки. Сегодня спускаюсь как в погреб, где винные бочки, в хмельные твои, сумасшедшие, дивные очи. Сегодня хочу за цыганскими песнями на вечность забыться, и только вот разве на клюкве губы ощущать твою Персию, в которую верил и Дьявол и Разин!!! Импровизация В. Хлебникову Перед отъездом серых глаз Смеялись черные рубахи, И пахло сеном и рыбалкой, И я стихотворенье пас. Была пора прощальных – раз Перед отъездом серых глаз. О лес – вечерний мой пустыш, Я вижу твой закатный краешек, Где зайца траурную клавишу Охотник по миру пустил. Прости, мой заспанный орешник, Я ухожу туда, где грешен, Туда, где краше всё и проще И журавли белье полощут. И вновь душа рисует грусть, И мне в ладонях злых и цепких Несут отравленную грудь Мои страдающие церкви. Во мне соборно, дымно, набожно, Я – тихий зверь, я на крестах, Я чье-то маленькое – надо же – На неприкаянных устах! * * * Как поминали меня - Я уж не помню и рад ли? Пили три ночи и дня Эти беспутные капли. Как хоронили меня - Помню, что солнце - как льдинка... Осень, шуршанье кляня, Шла в не подбитых ботинках, За подбородок взяла Тихо и благословенно, Лоб мой лучом обвила Алым, как вскрытая вена, Слезы сбежали с осин На синяки под глазами - Я никого не спросил, Ангелы все рассказали... Луч уходящего дня Скрыла морошка сырая, Как вспоминают меня - Этого я не узнаю! 1977 Объяснение в обиде Растаяли, а может быть расстались, Лицо – темница всех моих вопросов. Сокровище, все острова состарились И нерушимых клятв сожгли обозы. Растаяли, а может быть простились, Остыли на земле простоволосой? Каким же мы отчаяньем мостились? Душа – темница всех моих вопросов. Когда я нажимаю на перо, Как будто на курок я нажимаю – Снегурочкино счастье намело: Расстрелянные годы оживают. Как много крови, а потом воды – Все утекло, но не подайте вида, Я весь перебинтован, ну а ты, Моя беда, победа и обида?! Я знаю, что в кольчуге старых слов Бессмысленен наш робкий поединок – Шрам глубже стал, он превратился в ров И сплетнями покрыт, как паутиной. На дне его я видел ваш портрет, Два-три письма, забытое колечко, И разговор, которому сто лет: «Простимся? – Нет! Расстанемся? – Конечно!» Я к вам уже навеки не приду, А если и увижу, вздрогну тихо, Как будто на могильную плиту, Где фото есть, знакомое до крика. Злорадно, как подвыпивший палач, Шепну на ушко проходящей жертве: «Не верьте мне, моя душа из жести, И казнь была одной из неудач!» Я уши от допросов залепил Лиловым воском, головою бился – Ведь я свою же бабу зарубил, Попутал в темноте, видать, ошибся. Мне кажется, мне кажется, с тех пор – Проходит где-то рядом, в шарфик кутаясь, Забыв тот окровавленный топор, Моя свобода, а быть может – мудрость. Растаяли... но мы с тобой не снег, Скорее, мы стремительно упали, Как две звезды, целуя все и всех Своими раскаленными губами. А кто-нибудь на нас смотрел в тиши, Загадывая хрупкое желанье, Чтоб только для его слепой души Осталась ты хоть капельку – живая! В жестокий век убийц, а не святых Прости мне, ангел, мой угрюмый почерк. Но мне милей увядшие цветы, Как звезды те, что умирают ночью! Открытка Асе Муратовой Я надену вечернее платье моего легкого почерка, Посажу на голову белого голубя, А потом отнесу на твою почту Афоризмы своего разрезанного горла. Я давно не волновался в каторжный свист, И давно меня не мучит царская лесть. На крапиве растянулся мой последний горнист, И на теле у него всех царапин не счесть. Не пришел еще, наверное, прелестный срок – Взять ромашку с его губ и открыть глаза... Будет пить он и гулять, пока хочет Бог, Пока гонят лошадей ко мне четыре туза. Застегнусь ли я опять на алмазные пуговицы, Буду водку с кем-то пить, дерзкий и мраморный, Ничего я не хочу в вашей жуткой путанице – Я давно уже не ранний, но все же раненый!.. Петербург Иосифу Бродскому А если лошадь, то подковы, что брызжат сырью и сиренью, что рубят тишину под корень непоправимо и серебряно. Как будто Царское Село, как будто снег промотан мартом, еще лицо не рассвело, но пахнет музыкой и матом. Целуюсь с проходным двором, справляю именины вора, сшибаю мысли, как ворон у губ с багрового забора. Мой день страданьем убелен и под чужую грусть разделан, я умилен, как Гумилев за три минуты до расстрела. О, как напрасно я прождал пасхальный почерк телеграммы, мой мозг струится, как Кронштадт, а крови мало, слышишь, мама? Откуда начинает грусть? Орут стихи с какого бока, когда вовсю пылает Русь и Бог гостит в усадьбе Блока? Когда с дороги перед вишнями ушедших лет, ослепших лет, совсем сгорают передвижники, и есть они, как будто нет! Не попрошайка я, не нищенка, прибитая злосчастной верой, а Петербург, в котором сыщики и под подушкой револьверы. Мой первый выстрел не угадан, и смерть напрасно ждет свиданья, я заколдован, я укатан санями золотой Цветаевой. Марина! ты меня морила, но я остался жив и цел, а где твой белый офицер с морошкой молодой молитвы? Марина! Слышишь, звезды спят, и не поцеловать досадно, и марту храп до самых пят, и ты, как храм, до слез до самых. Марина! Ты опять не роздана, ах, у эпох, как растерях, – поэзия – всегда Морозова до плахи и монастыря! Ее преследует собака, ее в тюрьме гноит тоска, горит, как протопоп Аввакум, бурли-бурлючая Москва. А рядом, тихим звоном шаркая, как будто бы из-за кулис, снимают колокольни шапки, приветствуя социализм!.. Саврасов Кружок кровавой колбасы, За три копейки склянка водки. Обледенелые усы И запоздалый взгляд кокотки. От сумерек сошли с ума Усталых рук твоих развалы, И лишь картежница-зима Сквозь снег тасует – тройки, пары. Пургой обмятый, ты без чувств В сугробов падаешь бумаги, Где теплые глаза лачуг, Как проститутки и бродяги. От замороженной руки Струится пар в тепле ночлежки, И ворон делает круги, И вечер раздает насмешки. Ты наливаешь водки – в штоф Потрескавшийся, как окошко. И хорошо вам было чтоб, Вы напиваетесь с ним в лежку. Лишь сердца – трепетный паром Подрагивает в сонном теле. Не вспоминай же о былом, Как церковь рисовал пером, Когда грачи не прилетели! 15 февраля 1983 Стихотворение о брошенной поэме Посвящается А. Галичу Эта женщина недописана, Эта женщина недолатана. Этой женщине не до бисера, А до губ моих – Ада адова... Этой женщине только месяцы, Да и то совсем непорочные. Пусть слова ее не ременятся, Не скрипят зубами молочными. Вот сидит она, непричастная, Непричесанная, ей без надобности. И рука ее не при часиках, И лицо ее не при радости. Как ей хмурится, как ей горбится, Непрочитанной, обездоленной. Вся душа ее в белой горнице, Ну, а горница недостроена. Вот и все дела, мама-вишенка! Вот такие вот, непригожие. Почему она – просто лишенка. Ни гостиная, ни прохожая? Что мне делать с ней, отлюбившему, Отходившему к бабам легкого?.. Подарить на грудь бусы лишние, Навести румян неба летного?! Ничего-то в ней не раскается, Ничего-то в ней не разбудится, Отвернет лицо, сгонит пальцы, Незнакомо-страшно напудрится. Я приеду к ней как-то пьяненьким, Завалюсь во двор, стану окна бить, А в моем пальто кулек пряников, А потом еще что жевать и пить. Выходи, скажу, девка подлая, Говорить хочу все, что на сердце... А она в ответ: «Ты не подлинный, А ты вали к другой, а то хватится!» И опять закат свитра черного, И опять рассвет мира нового, Синий снег да снег, только в чем-то мы Виноваты все невиновные. Я иду домой, словно в озере Карасем иду из мошны. Сколько женщин мы к черту бросили – Скольким сами мы не нужны! Эта женщина с кожей тоненькой. Этой женщине из изгнания Будет гроб стоять в пятом томике Неизвестного мне издания. Я иду домой, не юлю, Пять легавых я наколол. Мир обидели – как юлу – Завели... забыв на кого? Москва, 11 ноября 1964 * * * Я беру кривоногое лето коня, Как горбушку беру, только кончится вздох. Белый пруд твоих рук очень хочет меня, Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог? Знаю я, что меня берегут на потом, И в прихожих, где чахло целуются свечи, Оставляют меня гениальным пальто, Выгребая всю мелочь, которую не в чем. Я стою посреди анекдотов и ласк, Только окрик слетит, только ревность притухнет, Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз, Кто-то влюбится в вас и овес напридумает. Только ты им не верь и не трогай с крыльца В тихий, траурный дворик «люблю», Ведь на медные деньги чужого лица Даже грусть я тебе не куплю. Осыпаются руки, идут по домам, Низкорослые песни поют, Люди сходят с ума, люди сходят с ума, Но коней за собой не ведут. Снова лес обо мне, называет купцом, Говорит, что смешон и скуласт. Но стоит как свеча над убитым лицом, Серый конь, серый конь моих глаз. Я беру кривоногое лето коня... Как он плох, как он плох, как он плох, Белый пруд твоих рук не желает понять... Ну а Бог? Ну а Бог? Ну а Бог? Осень 1964 * * * Я каюсь худыми плечами осин, холодного неба безумною клятвой – подать на поминки страстей и засим... откланяться вам окровавленной шляпой. Я каюсь гусиным пером на грязи всех ваших доносов с эпиграфом – сдался! И жалобы зябки, как те караси в холодной воде умирающих стансов. И полную волю однажды вкусив, я каюсь вечерней зарей перед утренней, опять разбирают глаза на Руси, как избы, и метят, чтоб не перепутали. Какая печаль была прежде всего – та в землю уйдет, на нее после ляжет и зимнее утро, и рюмка Клико, и девочка эта, что плачет и пляшет! * * * Я положу сердце под голову. Проходимцы-татары споют об угаре. Черноглазые тучи шатаются голыми, женихов между прочим, темнея, угадывают. А мосты от гулянок и весен поскрипывают, бочки в погребе рьяно для пьянок потрескивают. Как мечтал я украдкою быть со скрипкою, вместе с белой ромашкой, своей невестою. То ли ангел плачет по тонкой талии несмышленой девочки, но порочной? Опьянели вместе мы и так далее, на губах был крестик мой и прочее, прочее... Ну а ты с ума сошла, ты с ума сошла, ты кричала в крик и тому подобное, ну а после к озеру ты босиком пошла, как та знаменитая Сикстинская Мадонна. Я увидел, вздрогнул – что я увидел?! Что же натворил я – экая бестолочь. Мимо – табуны печальных событий, до крови избитые все мои невесты. Ты смущалась, плавала – шумная, шалая, и грозила пальчиком – будешь как шелковый! Скоро я покроюсь всемирною славою, ты – волной покроешься, траурным шепотом. Пусть обнимет меня полотенце худое. На красивых ногтях я поставлю две даты. До свидания, сердце мое золотое! До свидания, ангел мой, счастьем крылатый! |
ответить |
|
 |
 |
 |
No comments:
Post a Comment