ამხ. ზინაიდა რიხტერი ეხლა ხევსურეთზე

http://www.youtube.com/watch?v=61b6njZz2Y8&feature=related
       
     ამხ. ქალბატონ  ზინაიდა რიხტერს აფხაზეთში მოგზაურობისას არ მოეწონა მეგრელები და სვანები, აქ მას თუშ-ფშავ-ხევსურები  არ მოსწონს, რა ვქნათ კაცია /ქალია/ და გუნება. დოკუმენტი საინტერესოა, გავეცნოთ.          

შალვა ქიქოძე-ხევსურეთი,1920.

 ხევსურები ძალიან  ძველი და აღმოსავლეთ საქართველოში მცხოვრები მეომარი ქართველი ტომია.

ხევსურებს აცვიათ გრძელი, მუხლებამდე, მძივებით ნაქარგი პერანგები /სტიქარის სახეობა/. საზეიმო შემთხვევებში ისინი გამოდიან რაინდული მუზარადებით, ჯავშნური ბადით, ძველებური ფოლადის ხმლებით და ფარებით, 

      ხევსურები იყოფიან ორ კასტად: მშვიდობიანად მშრომელ მწყებსად და მიწათმოქმედებად და მეომარ, მეზობელი ტომების ამკლებ ფშავებად და თუშებად.

   ტფილისში ისტორიკოსმა-პროფესორმა ჩემთან ერთად ამიერკავკასიის რუკის თვალიერებისას თქვა: სცადეთ ხევსურეთში შატილამდე მისვლა /შატილი არის ხებსურთა უკანასკნელი სოფელი ჩრდილოეთ კავკასიაში მიმავალ
უღელტეხილამდე/. მაგრამ სინამდვილეში აღმოჩნდა რომ შატილამდე მისვლა ბევრად უფრო ძნელია ვიდრე ეს წარმოდგება რუკის თვალიერებისას. 

    დუშეთის აღმასკომის ამხანაგური დახმარებით მე მივდივარ ხევსურეთში. ვზივარ შესანიშნავ ბცხენზე,

თან მახლავს სანდო მილიციონერი ამხ. სულაბერიძე წარმოშობით ქუთაისიდან. მას ქავს ისეთი ულვაშები როგორიცაქვთ ზაპოროჟელ კაზაკებს და უგულკეთილესი სახე. 

    თავიდან გზა თითქმის სულ მიდის დაბლა,მდინარის ნაპირის გასწვრივ. აქეთ იქითაა ფშავის ტყიანი მწვანე მთები. ხეები ადგილ ადგილ მთლიანად მოჭმულია. 

    გზაზე აქა-იქ გვხვდება დახლებისა და დუქნების აჭედილი დაზიანებული შენობები ჩალეწილი შუშებით,სროლის ნაკვალევით,ნატყვიარებით. დანგრეული შენობები დარჩა ხევსურეთში პოლკოვნიკ ჩელოკაევის მიერ მენშევიკებთან შეთანხმებით მოწყობილი აჯანყების სამახსოვროდ.

   მაღაროს-კარამდე მიუსვლელად,ხიდთან-ძეგლია. აქ ტრაღიკულად დაიღუპა ტიანეთის აღმასკომის თავმჯდომარე ამხ.სურგულაძე, ციმბირში ნამუშევარი ძველი კომუნისტი. ამხ. სურგულაძის დაღუპვა სრულებით გაუგებარია,- ის უყვარდა მოსახლეობის ყველა ფენას. ამხ. სურგულაძე გააგზავნეს ხევსურეთში საბჭოთა ხელისუფლების დასამყარებლად და კოოპერატივების მოსაწყობად. მაღაროსკარიდან ამხ.სურგულაძე ბრუნდებოდა მილიციელების რაზმთან ერთად.  მას ესროლეს ტყიდან როდესაც ის ხიდზე შედგა. ფეხში და მუცელში დაჭრილმა.მან კიდევ რამოდენიმე საათი იცოცხლა. მან საკვირველი სიმამაცით მოასწრო უკანასკნელი განკარგულებების გაცემა. მაღაროსკარიდან ჩვენ არ გაგვიშვეს მარტონი ადგილობრივი მილიციელის გარეშე. ჩვენ შემოგვიერთდა ახალგაზრდა მოძრავი გურული ამხანაგი დათიკო. 

         გზა მიუყვება ფშავის არაგვის ნაპირს. აქეთ-იქითაა ფშავის უზარმაზარი მთები,მძიმე,სპილოს მსგავსი ქედები. ფშავური სოფლები მაღლაა რადგანაც თავდასხმების ეშინიათ. ქისტების და ხევსურების თავდასხმების გამო ფშავებს თავისი ცხვარი მიჰყავთა 9 მთას იქით-ფასანაურში.

        შეძლებული ფშაველი გლეხები უმთავრესად მესაქონლეობით ცხოვრობენ,ბევრს ჰყავს 2000-ზე მეტი ცხვარი.ფშავის პეიზაჟი განსაკუთრებით სვანეთის დახვეწილ ხედებთან შედარებით ცოტა უხეშია,მაგრამ არაჩვეულებრივია სოფელი ჩარგალი, ფშავის ცნობილი პოეტი ვაჟა ფშაველას სამშობლო. 

      ამხ. დათიკომ დამანახა საკმაოდ მაღალ მწვერვალზე ძლივს ხილული სოფელი ხომი:

"ღამეს აი იქ გავათენებთ".

        პირველ სოფლამდე და ქვის ღობემდე მისულნი ვუძლებთ უბოროტესი ძაღლების შემოტევას. დათიკოს მივყავართ ნაცნობ ფშაველთან. შეძლებული მასპინძელი, სოფელში მარტო მისი სახლია გადახურული რკინით, ბუხარი-უმაღლესი კულტურის ნიშანი//სხვებს აქვთ კერა//. იატაკზე კედლების გასწვრივ ტიკებია. მათში ინახავენ ცხვრის ყველს. სპილენძის დიდი ქვაბი სავსეა ერბოთი. ჭერზე შეკიდულია შებოლილი ხორცი,ცხვრის ქონი, შებოლილი და გამოყვანილი თევზი.

        ჩვენ გვხვდებიან გულღიად როგორც ძვირფას სტუმრებს. მე მსვამენ ხალიჩით გადაფარებულ დაბალ ტახტზე  ბევრი ბალიშით. დათიკო და სულაბერიძე ეწყობიან კერასთან უფრო ახლოს,ეწევიან და საუბრობენ მასპინძელთან. მე არ მესმის ფშაური მაგრამ ვხვდები რომ სულაბერიძე ცოტა ტრაბახობს ჩემით და აზვიადებს თავის მისიას. ის ფაფახიდან იღებს გაზეთს რომელიც მე მას ვაჩუქე, დიდმნიშვნელოვნად სწევს მაღლა საჩვენებელ თითს და დამარცვლით კითხულობს: " ცენტრალური აღმასრულებელი კომიტეტის უწყებანი"...

     ის ბავშვურად მეხვეწება რუკის ამოღებას და მასპინძლებისთვის ტფილისის, ქუთაისის და სხვა ქალაქების ჩვენებას. მე რუკაზე ვპოულობ სოფელს ხომი რაც იწვევს საყოველთაო გაოცებას და აღფრთოვანებას.

    ამხ. სულაბერიძე მთარგმნელად არ ვარგა,ძალიან ფიცხია,უფრო თავის სახელით ლაპარაკობს.  მე დამღალა მისმა გაჩერებამ და დამარებისთვის მივმართავ ამხ.დათიკოს.

   მთელი ოჯახი მამაკაცების ჩათვლით იწყებს უმთავრეს რამეს-ვახშმის დამზადებას. მასპინძელი საკუთარი ხელით იღებს ცხვრის ხორცის ყველაზე მსუქან ნაჭერს და ამზადებს ფარშს, ქალები ზილავენ,აბრტყელებენ და ჭრიან ცომს. ეს გადაეცემა მამაკაცებს რომლებიც ნაჭრებში დებენ ფარშს და ძერწავენ ციმბირული პელმენების მსგავს ღვეზელებს. მაგიდაზე მოხუცი ფშაველი ქალი აწყობს დოქებს ქრყით და თეფშებს მბოლავი პელმენებით//ბოდიში რომ ხინკალს პელმენს ვუძახი მარა ტექსტშია ასე და რა ვქნა,მთარგმნელი//. ამ პელმენებს ჭამენ დანაყული ნიორისგან დამზადებული ცხარე სანელებლით.ჭამენ დანა-ჩანგლის გარეშე, ხელებით. ქალები ვახშმობენ ცალკე.  

  

              ჩვენ ავდივართ ერთ-ერთ ურთულეს უღელტეხილზე,დათვისჯვარზე. გვერდით აღმართულია დათოვლილი მწვერვალი ჭაუხი. კავკასიონის ერთ-ერთი უმაღლესი მწვერვალი. ადგილ-ადგილ თოვლია, სულ ერთი საათის წინ არ ვიცოდით თუ სად დავმალოდით მხურვალე მზეს.

             ბედზე გვხვდება ხევსური ვირით და უნაგირზე მიბმული კარგი ბატკანით. ხევსური სამსხვერპლო ბატკანით მიდის სოფელ ჭალაში "ხატებთან" ღვთისმშობლის მიძინების დღესასწაულზე. ის გვაჩერებს რათა წესისამებრ გაგვიმასპინძლდეს არყით. არაყი საშინლად უგემურია და აქოთებულია ტიკის სუნით. მაგრამ გასათბობად მე გადავკრავ რამოდენიმე ყლუპს ყანწიდან. უკანა გზაზე ჩვენ შევხვდით იგივე ხევსურს, კარგი ბატკნისგან დარჩა მხოლოდ მოგონებები და გული რომელიც მას სახლში მიგქონდა.

            უღელტეხილის იქით გვხვდება ყინვისგან დაღუპული ნათესები. შემდეგ ისევ მივუყვებით მდინარის ნაპირს. ხევსურის ცხენი ვერ მოგვდევს და დრო და დრო ბორძიკობს. ხევსური ერთი-ორჯერ გადააფრინდა მისი ცხენის თავს. მაგრამ ჩემი ბედაური შეუდარებელია...

              კვადრატული კოშკი, კლდეზე ძველი ციხე-სიმაგრის ნანგრევებია და თითქოს მთაზე მიკრული სოფელი ლებაისკარი.

         ჩვენი მოულოდნელი გამოჩენა აღელვებს ხალხს. ხევსური კაცები და ქალები მორბიან. მწყემსმა დაივიწყა თავისი ნახირი და ჯოხზე დაყრდნობილი გვიყურებს თვალებდაჭყეტილი. ხევსური ქალები დიდი ინტერესით მათვალიერებენ ისევე როგორც მე მათ. ისინი სინჯავენ ჩემი სამოსის მატერიას,უკვირთ ჩემი ფეხსაცმელის მაღალი ქუსლები. მე საჩუქრებისთვის წამოვიღე წვრილმანები,მათ შორის საპონი.

                  

                 მაგრამ გაირკვა რომ ხევსურმა ქალებმა არც კი იციან საპონის გამოყენება. მათ ყველაზე მეტად იტაცებს ბრჭყვიალა ღილები. მამაკაცებს კი მოსწონთ ასანთი და ქაღალდი. 

Мы останавливаемся в доме хевсура, у которого две жены. От первой не было детей, поэтому он взял вторую, не прогоняя первую. Это принято у хевсуров. Старшая жена с радушной улыбкой ставит перед нами деревянные чашки с твердыми, как камень, лепешками и сыром. Все — и руки хевсурки, никогда не видавшие мыла, и хлеб, и сыр — настолько не аппетитно и грязно, что несмотря на голод, я едва могу проглотить кусок, чтобы не обидеть хозяев.

В Лейбайскари когда-то был исполком, но давно прекратил существование. Бывший председатель этого исполкома немного говорит по-русски. От имени всего села он выражает мне признательность за мой приезд ("с 1914 г. к нам никто не заглядывал"), просит выслушать его и передать потом его слова в Тифлисе. Он говорит, что положение хевсуров стало невыносимым. Они заперты в своих горах и не могут привезти ни соли, ни муки. За пуд соли они охотно дают 3—5 пудов масла, но нет охотников рисковать жизнью.

В начале августа выпал снег и уничтожил все посевы, так что в этом году они даже не будут собирать. Молочные припасы гибнут без соли, — одним словом, зимой предстоит голодная смерть, если не будет помощи. Нет доктора, нет лекарств. Все поголовно больны лихорадкой. Появилась чахотка. Хевсуры согласны даже на переселение, лишь бы какое-нибудь спасение.

— Передай, что мы признаем советскую власть и просим нам помочь — защитить нас от кистов или дать нам патронов, чтобы мы сами могли защищать себя (Вернувшись в Тифлис, я исполнила поручение хевсуров. Грузинское правительство направило в Хевсуретию муку, соль, мануфактуру и наладило дальнейшую связь).

Из Лейбайскари я должна была выехать вдвоем с Миха Кераули, но в последнюю минуту милиционеры решили, что не оставят меня и поедут с нами.

Под вечер мы выехали из Лейбайскари.

Извилистое ущелье становится все уже и теснее. В боковых ущельях видны неприступные старинные крепости и развалины башен. Скалистые горы обросли мохом. Кое-где из скалистой щели вылезает куст. На дне ущелья ревет бурная Арагва. Тропа вьется по краю пропасти; мы с трудом переходим с помощью связанных винтовок.

В горах быстро темнеет. Надвинулась темная, темная ночь. Ни просвета, ни звездочки над головой. Только по заглушенному шуму на дне ущелья я догадываюсь о глубине пропасти под нами.

Лошадь идет сама, я давно бросила повод...

Миха Кераули — впереди со своей винтовкой; весь внимание и настороженность.

Так, в полной темноте, по краю пропасти, мы едем уже несколько часов. Устав от нервного напряжения и длинной дороги, отчаявшись когда-нибудь добраться до Шатали, я предлагаю Кераули дождаться рассвета под скалою. Но он молчит, к чему-то чутко прислушиваясь, готовый каждую минуту спустить курок. Вскоре он заставляет т. Сулаберидзе снять белую папаху (хорошая мишень) и сам снимает башлык. До сих пор я видела перед собою в темноте два движущихся белых пятна, а тут они исчезли. Не знаю, как случилось, но мы с Датико (он ехал последним) отстали. Помню, в одном месте, на дне ущелья, тропа пропала, и мы попали в водоворот ледяной Арагвы по брюхо лошади. Нас стало относить течением назад. Датико кричал, звал Сулаберидзе и Кераули, но его крики пропадали в реве Арагвы. Умные лошадки как-то сами выкарабкались по камням, и мы снова стали подниматься вверх. Одежда намокла и прилипала к телу, как ледяной компресс.

... Давившие, словно стены склепа, скалы неожиданно расступились. Стало чуть посветлее, а впереди — наконец-то — огни Шатили. Вот и наши спутники. Залаяли собаки. И сейчас же, — должно быть шатильцы привыкли к ночным тревогам и постоянным нападениям, — в разных местах зажглись смоляные факелы, при красноватом свете которых я увидела башни и стены Шатили, знакомого мне по выцветшим гравюрам старых английских художников, и шатильцев с винтовками на высокой стене из камней.

Нас окружили. Мою лошадь кто-то ведет под уздцы.

Я не знаю, гостья я или пленница.

Большое наслаждение — снять тяжелые намокшие башмаки и греться у очага. Глаза слезятся от едкого дыма, но это пустяки. В подвешанном на цепи, над огнем, большом котле вскипает молоко; хозяйка, молодая женщина, позвякивая монистами (дзыви), засыпает в котел кукурузную муку. Мы с аппетитом уничтожаем вкусную молочную, кукурузную кашу, щедро политую топленым маслом. Хозяин — шатилец, бывший солдат русской армии, немного говорящий по-русски, дает нам насытиться, потом между нами происходит такой разговор:

— Откуда ты приехала?

— Сейчас из Тифлиса, а сама из Москвы.

— Сашу Гегечкори знаешь?

— Знаю. Наркомвнудел Грузии.

— Ну, опиши, каков он. Описываю.

— Да вот смотри, — прибавляю, — мандат подписан им.

Допрос окончен с благоприятным для меня результатом. Шатилец становится любезнее и разговорчивее.

— Ты не обижайся на меня. Друг Саши — наш друг. Сашу мы знаем, он у нас ночевал, и я его провожал, на спине нес, когда он, раненый, после операции, пробирался с Северного Кавказа через Хевсуретию. Он у нас скрывался от меньшевиков. А нового человека мы боимся, провокации боимся. Это хорошо, что ты к нам приехала. У нас с 14-го года никто не был, газет мы не видим, сами никуда из своих гор не выходим. Завтра созову стариков — сход, ты нам все расскажешь, что делается на свете, а мы тебе — о своих делах.

Проснувшись на следующее утро, я прежде всего с интересом оглядела окрестность. При дневном свете стены и башни Шатили были не менее величественны, чем ночью, при свете факелов. Над Шатили поднимаются горы главного Кавказского хребта, убеленные сединой снегов. Во все стороны лучами расходятся ущелья, с серебристыми, ужом извивающимися, горными речками. В центре села — часовня.

— Старики собрались и ждут тебя. Я сижу на камне, а передо мною человек десять сребробородых стариков. На их ветхой, изношенной перанчи (рубахе) чуть заметны следы бисерных крестов, старинной вышивки, которая могла бы стать украшением любого музея. Вокруг нас кольцом сомкнулись шатильцы. Некоторые в полном боевом рыцарском облачении. Жалею, что со мною нет кинооператора.

Действительно, шатильцы знают о том, что делается на свете не больше, чем о луне. Самый старший из стариков задает мне такой вопрос:

— Кто теперь в России царь? Внимательно выслушав меня и подумав, он задает мне другой вопрос:

— Разве у советского правительства нет врагов, что нас не призывают? Или советские вожди не знают, какие мы воины?

— Ты напиши в своих газетах и расскажи в Тифлисе, что мы тебе скажем. Мы живем в своих горах, как арестанты. Даже ночью не выпускаем винтовки. Наши женщины выплакали свои глаза. Мы ждем, чтобы правительство дало нам порядок, а не то уйдем на другую землю.

Шатильцы подтвердили все то, что я слышала уже от лейбайскарцев: дороги закрыты, мороз побил пшеницу, нет ни муки, ни соли, зимой—голодная смерть.

Все население Шатили вышло нас проводить. Когда я уже сидела на лошади, ко мне подошел статный шатилец и задал мне несколько довольно странных вопросов:

— Зачем ты к нам приезжала? Зачем спрашивала, сколько у нас земли? Англичане и французы, которые раньше приезжали к нам и пишут книги, не интересовались этим. Твое правительство хочет заставить нас платить налоги?

— Ты знаешь, кто это был, — сказал мне, Датико, когда мы от'ехали, — самый главный их бандит Ликокели.

Шатильские старики поручились, что со мною и моими спутниками ничего не случится в их горах. Слово кавказцев верно...

В одном месте из кустов кизила, по ту сторону реки, вдруг показалось трое всадников — хевсуры с винтовками — и крикнули нам, чтобы мы остановились.

— Бандиты, — шепнул мне Датико. — По ту сторону реки никто, кроме бандитов, не ездит.

Миха Кераули спустился к ним, о чем-то поговорил, и мы поехали дальше. Миха Кераули так и не сказал нам, кто были эти всадники и зачем они нас остановили.

Вечером, когда уже стемнело, мы под'ехали к сел. Чалай-Сопели. Возле “икон” собрался народ со всей окрестности для жертвоприношения. Нас остановили. Не совсем твердо стоявший на ногах хевсур поднес мне рог с черным пивом “люди”.

— Выпей, сестра, не обидь нас.

Датико и Сулаберидзе пьют из своих войлочных панам, которые в необходимых случаях заменяют им ковш.

Женщинам присутствовать при жертвоприношении не полагается, но меня, как иностранку, приглашают в часовню. Часовня из камней, без окон, вдоль стен лавки, посреди очаг, в углу стол, уставленный всевозможными серебряными сосудами: сливочник, сахарница, кофейник, бокал и т. д. К краю сосудов прилеплены зажженные свечи. Напоминают елку. Тут же лежат лепешки на масле с начинкой из поджаренной тиуки. Хевис-бери (монах ущелья), встав лицом к востоку и простирая руки над зажженными свечами, говорит какую-то молитву, упоминая имена царей Вехтанга, Ираклия, св. Георгия. Хевсуры слушают молча, стоя друг перед другом и в известных местах молитвы разом поворачиваются к востоку и крестятся. Потом Хевис-бери раздает присутствующим серебряные сосуды с “люди”, мне подают в старинной работы серебряной сахарнице. Все смотрят на меня. Я в большом смущении. Помню, что надо выпить, но что делать со свечей? — Тушить или нет?

Тушу и делаю погрешность против хевсурского этикета.

Остальные пьют, подпаливая себе носы огнем свечи. Все усаживаются вокруг очага, обносят пивом, аракой, лепешками, шашлыком из жертвенного барашка. Подходят новые гости, церемония начинается сначала — так до утра. Все село навеселе. Мои милиционеры тоже угостились через край. Все это меня вовсе не радует. Ссылаясь на усталость, прошу проводить на ночлег.

Ночь темнее, чем в арабской сказке. Впереди идет проводник-хевсур, сильно подвыпивший, за ним едут, едва держась в седле, Кераули и Датико, я — последняя. Днем до села, казалось, рукой подать, а ночью путь кажется бесконечно длинным. Спустились к реке, перешли брод, поднимаемся вверх. Ни зги не видно. Под'ем крутой, недавно прошел дождь, лошади скользят. На верху горы из дома вышла хевсурка с масляным светильником. На миг осветились крутой склон, обрыв, плетень и зеленый табак. Но хевсурка, должно быть испугавшись русской речи, скрылась со своим светильником в дом; сразу стало еще темнее. Наши лошади испуганно шарахнулись в сторону. Хевсур, шедший впереди, упал, потянул за собою лошадь Датико, на них наскочила лошадь Кераули. Образовалась каша из людей и лошадей. Моя лошадь упала на колени, я ее удержала на поводах. Она вскочила, но сейчас же села на задние ноги, опять вскинулась со мной через какой-то плетень. Я успела высвободить из стремян ноги и падая старалась упасть подальше от того места, где слышался лошадиный храп, звон копыт, ругань хевсуров и Датико. Лежу в грядах табака. Цела. Снизу к нам бегут на помощь хевсуры, слышу отчаянный голос т. Сулаберидзе:

— Где русис кали? Где русис кали? Осветив место происшествия, мы извлекли из-под лошадей хевсура-проводника, Миху и Датико. Все отделались одними ушибами.

Я проехала всю Хевсуретию до Шатали и вернулась обратно благополучно. Хевсуры произвели на меня самое лучшее впечатление. Своеобразно честный, мужественный и умный народ. Несомненно талантливый. Как они говорят, какие художественные образы!

Раньше хевсуры недоверчиво относились ко всяким “вторжениям” в их горы и “просвещению”. Теперь они сами призывают советское правительство.

Я счастлива, что могла напомнить об этом забытом, но многообещающем народе.